Да здравствует… чего-нибудь такое… спасительно-задорное… Штыки! Повёрнутые вспять. И упокои на здравия заменятся. Смоги, сумей же убедить их улыбаться не так, как мясо, уходя на фронт (на старых снимках мясо из эрзаца кроит гримасы праздника: чуть рот отпрянет от начальничка, и зубы впиваются в запястье — лишь укус сворачивает слёзы, страх голубы закончиться). О живости пекусь улыбки на треклятой русской роже, об интересе жить и мятежом вставать противу смерти. Уж построже прикрикни на готовых багажом вернуться или не вернуться вовсе; скомандуй улыбаться во всю пасть, как будто им четыре и в навозе сыскался жук-олень, оленем всласть налюбовавшись, счастливы. Скажи же, пусть с настроеньем повернут штыки на серость эту, смерть; как всякий рыжий, штык прав и весел смерти вопреки.

Русская в «хуавей» орёт русскому: «Сладкий, сука, без тебя на родине тоска такая, и стука, . когда мы делаем это в кровати, не раздаётся, а с войны привези-ка мне: а) голову инородца; . кителéй — это б) — с мёртвых тел и нашивок с них же с ФИО ворога и группой крови; давай-ка, ницше, . сдохни, а чемодан добра такого скучливой жёнке подгони, сладкий, сука, но с мёртвых, слышишь? с живых — тóнки . кителя́ кишкой, нашивки с цоем, таких не надо; и себя — в пункте в) — ниже пояса, рафинада . приторней, волоки, ага? а г) сладкий, мои берцы с жмурика, сука, где? где берцы с дохлого иноверца?»

В темень без луны уже в субботу в Аушвице нашем только крик носится: орут, и круглорото, птицы беспросветные; чирик заражает чувствованьем зэков, в подпространстве громоздится мат о любви и жертвенности, джеков лай им подсюсюкивает; стад сопромат такой, что, бросив в песню о любви и жертвенности кус из горшка ночного, не «исчезни», — вторят, но затягивают блюз топота в подъезде и ушибов двери головами, дверью ног; хору, упоение надыбав, дакаешь и ты, и поперёк, косорото, воя о привычке видеть сны во сей напевный час («но “напевность”, суки, закавычьте») из-за стойкой двери; не бычась, нежно Вовка наставляет Зинку положить поболее трусов, Зинка прекословит под сурдинку: «Срать и рать — одно и то же, Вов…»

Съели всех собак — отдать собакам ноги ниже *опы не пришлось: отыскал одну, древесным лаком искупил гниение (авось, если вдруг получится в зарезе сохраниться, выбраться, прийти к маме, мама, здравствуй, я воскресе, как статью, пришьют, и с девяти до шести в метро вершить работу буду: буду милости челом бить; ноги нет — нет войны, да — поту инвалида с пиленным мослом), завернул в подштанники, на сердце спрятал от людей, но те пришли, «дай, — сказали, — ногу, что иметься честь имеет, сволочь, за рубли дай, — сказали, — если, сволочь, жалко ногу дать за так. Эй, старшина, ногу дай, — сказали. — На медальку ногу обменяешь?» Сманена, шастает теперь по гарнизонам, всяк её исслюнивает, и мощи называется: с поклоном лобызают, волглая, вельми.

Я вместепил с чудесным человеком: он превращал в вино любой стакан любого содержания, и текам вина, наверно, дурно было: кран отменных пойл поил не их, а этих, наполнивших подонками стакан с сердечностью, отысканной в соседях: «бутылки из-под горькой есть, друган?» — «балкон и кухня, забирай, собака»; обычно натекает на стакан бургундского, мне кажется, и драка за то, кто опрокинет, не обман, но норма, жизнь и именины сердца; а ночью в ливень выставишь стакан — и вот оно, анжуйское, и герцы нездешние и задраны в канкан- частотность при вкушении стакана; а утром с подоконника в стакан насыплешь первоснега — и «погано» меняется на «фортель и реглан»: рейнвейн сегодня наливает осень, в реглане, и в руке вина стакан, подохнуть выбираешься: несносен собачий холод, если вусмерть пьян.

На тех, кто может гвоздь вогнать по шляпку в чужую шуйцу первым, а в десницу вторым и не расстроиться, «мне зябко, — не хохотнуть, — не стану веселиться, пойду переживать и пить по срéду включительно». И тех, в кого по шляпку вгоняют, и в ступни вгоняют — нету когда свободных лапок (а вприглядку кресту, крестам, вагонами спешащим к пространствам экзекуций, не пристало пропащих распинать; по ним, пропащим, скучают поперечины). И свалу из прочих, рукоплещущую первым, готовую порвать на части первых, когда из первых кто-нибудь презервы уделает; живущую на нервах, опасливо рыдающую дома, когда второй прибит, когда ж он птица — плюющая такому-и-сякому второму в образину с «да вонзится!».