Нет смысла в единице, словом «стая» и словом «лай» себя, не донимая себя, исчерпывающими целиком. Он никакой, он нулевой, он слева, не справа даже, тычется — и эва как ластится, со стаей как с полком . управившись, взлизав повальных пару сапог, пинавших единиц по шару всегда-везде с рождения сапог. Но, может, обнуленье, лай и стая — и есть тот смысл, который выбирая, спасает единичный вид? Убог — . но ведь хранит-оберегает сволочь, которая, отлаяв, в полночь горечь, сомнения казарме в свальный сон подбросит же авось? Авось и стая избавится от векового лая — повесившись, повесив гарнизон?

В постели обуваюсь в ноги-лыжи и в палки запрягаю руки-кони, и падаю в окно: за мной погоня, угонится — по пояс отчекрыжит, и буду на подшипниках кататься, но правду распевать, и святотатца вот тут и закатает Беларусь: настигнет — всё равно не отопрусь. . Погоня за спиной, её мурыжу: кричит: «лыжню!» — кричу: «сейчас, собака!» и в пущу заношусь, а там…

Надёжнее подвала, дота, драпа, от будничного лётного нахрапа в нелётную погоду гулкой ямы до, кажется, земного, чёрт, ядра, которая… вот именно, вчера возникла — и поэтому овамо не попадёт ни бомба, ни ракета до самого конца резни и света, . скамейка во дворе в убранстве смерти: не окон — дыр насквозь в земные тверди могильника поодаль и могилок по-здешнему поспешных дворовы́х, не горниц…

Памяти Владимира Семёновича Маканина Сначала в окнах нарастает свет; когда он пересвечивает вечер, то вечер уж не вечер, но балет, но ночь, и без луны; часы, диспетчер, подсказывают па: «пока лежи», — и я лежу под изгородью чутко; живая, она рвёт по нудежи: «как штык, наострена», «когда ж погудка…»; без четверти одиннадцать — «пошёл»: перелезаю изгородь — и…

Шикльгру́беры и гопники — свои, свои и наши, если только наши шикльгруберов маня́т не «бяша-бяша», но «цып-цып-цып» и подзывы сии сопровождают папиросой в глаз: правши — в глаз левый, а левши — чтоб гас. . Но это диво, а обычно так: к шикльгруберу приластится окопник (а гопники — окопники), и «Гопник, слышь, гопник, — шикльгрубер, а чудак: расчувствовался — просит: — Не о зле я помышляю, но о шабале: . средь гопников есть кое-кто, кого на абажуры, хохломские ложки, мосты во рту, на мыло, рожки-ножки перековать — раз плюнуть, отчего об Индигирке я, о Колыме всё время шевелю мозгами. Не? . не время разве? Время. Никому пусть десять лет не пишут. Лишь ин-кварто с чернилами отнять в начале марта — и в марте же разучатся письму: зачем им эта блажь на рудниках…» И гопники такие: «Фюрер, ах».

Кончается гуашь, зима — напротив; остатками гуаши озаботив лик (в черни лик — как святочная харя), я чернь не парю, парю, вновь не парю, — и надрывает чернь себя у горла: «Нам ряжение это тут натёрло», и рвёт воротники свои на шубах, и светится слюной в золотозубых пробоинах в скелетах под усами, как у аквалериста и ментов, когда они не сами — или сами? — придумали и лают: «Ich готов . решить — и окончательно — загвоздку подобных черноликих, чтобы блёстки их ликов не светились среди наших параш, берёз, икон и крох, в мамашах будящих виноватость в непобедах…» И слáвления чёрных и отпетых, и иноходь на чёрных, как на сивках, и ря́жение чёрных, и отбивка, и с шницелями шествованье в гости. А Этот, ключик-чайничек ШИЗО, лишь зубом вопиёт при перехлёсте и проливнем предупреждает о.

Кто, полежав, встаёт, чтоб посидеть, потом встаёт, стоит, потом шагами по подпространству метр на два рывками, по размеренью длинному на треть за световую среду, коль среда, продвинувшись, садится и ложится соснуть, назавтра ибо, чуть зарница, на солнце полыхнув, «восток, айда», — восток разбудит, следующий шаг положено пройти, сломаться, снова всё повторить, и в пятницу «Готова, — на лбу упрямом…

Живое и четыре дохлых пса, когда устройство с реактивной тягой врезается в их кокон, всей ватагой вываливаются, и бирюза нисколько не заботит их, хотя в их танке нет ни солнца, ни заботы: «Останки, неужели неохота курнуть? Вот папиросы. Я не мстя, я, видите ль, до придури фигляр». Чумазым, как из кокона белянкам, имаго, псам войны, лежать у танка приспичило, уютнее; поджар в покойной позе вид «танкисты для учёта и складированья в морге»: заострены морозом, даже зорки, хотя глаза смежили им, деля на тех, кто тлел, и тех, кто не погас: мол, видим цель и к ней вот-вот припустим. Живое ж разбегается по устьям ожогов, ран: сосать, у вшей приказ.

Нет красного, и как-то надо быть, своё тянуть: волынку, душу, нить; стишки бубнить не выход, в них не сила, но знание о том, кто виноват; зачем мне эта сволочь, я отряд, что ль, «Смерть жлобам»? Житейская горилла, . я каждый день себя же хороню; вот отчего дуреть семь раз на дню приходится, иначе — или — или. Но красное бывает не всегда. Февральская лазурь немолода, но именно в последнюю в горниле . добычи не вина — так анаши я изыскал затмение души: я выдумал устройство и «качели» отчаянно назвал его. Они вживляют одурение во дни без красного в мой мозг всего ловчее: . качаюсь, и взахлёб, потом как сноп, порою неопрятно, с рвотой, хлоп о землю. Так приятно. О идея, пришедшая ко мне, когда Грабарь изобразил февраль-лазурь, как встарь! Ты — ликованье, делаешь тупее.