Две ночи, один день — месяцеслов. Одна ночь, на субботу с понедельника, чревата непорядком чище тельника (ночной рубашки вместо) и ослов . (которых досчитаешь до трёх тыщ и хочется воспользоваться счётами — теряешься в ослах и над субботами хохочешь зло в окно, и из Мытищ — . мытищинский прононс, а там как знать, — менты грозят: «Не спится…

Как бы научиться, чтобы крючились… Чучело не крючится, но в чучеле нет того задора: лишь ворóн деланно отпугивает глупое, на колу посиживая, лупая глазоньками; вóрон, застыжён, . сматывает крылышки без ужаса, от стыда никчёмного, досужего, — а бояться пушкин будет? Кáк натореть на кол сажать предателя, чтобы поживал и чтобы гадила под себя от страха не зевак . горстка, но толпа сплочённых зрителей, чтоб в их назидание тем видимей крючился, чем зы́чнее вопил: «Не перечьте родине, товарищи; родине потворствуйте», дурманяще устрашая. Отщепенцу — сил.

Задача людей — умерщвлять детей, детей умерщвлять, коль лезут и лезут, и лезут из всех щелей, а матери им желéза, свинца, не дают — потачку дают: дают молока от пуза. Задача людей: отводить на ют, на бак и ронять обузу, детей, непредвиденно к рыбам и́ в прицелы следить за теми, чьи ручки-и-ножки, увы, дверьми не сплющены, ибо тени забортных детей кораблю вослед торопятся, и нестройно палить в сущих рыбок, и если сед палящий вдруг стал, на тройне проверить его, убедиться в нём, не рвать его сразу в клочья. Задача людей — не огнём, так днём детей умерщвлять и ночью. Задача людей — не мешать себе детей умерщвлять до родов: на Спас садануть по девиц гульбе. И сбрасывать с самолётов.

Плод яблоко земля когтит и мелет на жидкий хлеб, с которым ляжет в спячку на половину года, и землячка антоновка, очнувшись, эти эли . вопьёт с большим спасибо и продлится. Сгрести, разделать, прикопать — всего-то, а уж земля сумеет большерото пережевать, — и вытянутся лица . морозов и метелей новой комы. На молевое, может, одеяло, которым укрывался изначала, сфероиды, попадавшие в грóмы- . ветрá-хозяин-человек-собаку- не-выгонит, сложить? Оно дыряво, оно полезно будет для оравы. Конечно, разумеется, се — благо. . Опять земля. И снова шарфы, шапки, искусанные молью (нет ли шубок?). И в шахматном порядке их, голу́бок побитых, кверху лапки, много хлябких, . на бывших мериносов. Всё землёю засыпать, и пусть бродит новой жизнью. Закончусь — и меня укрой-не-кисни отрепьем и антоновкой гнилою.

«Совокупиться хочешь? — мне у пру́да в опушечном лесу, на десантуры знамёна не глядевшего, покуда не началась война и только куры во щах давали дуба, так как трубы: засовывали сразу по семь-восемь в рот явских «Яв», предложено не грубо — но лестно и любезно: — Ну же, просим». . Хоругви десантуры трепетали; могильник, до которого кратчайшей тропинкой метров сто по абиссали солдатской травки на холме под чашей единственного неба во Вселенной, постреливал салютно и дымами чадил и пах. «Эй, проходящий энный, смотри какая я. Могу часами, . но надо б мимолётом, ибо водка…» — «На водовку, прохожий, нужно очень…» — «Запой тягуч, да выпивка корóтка…» — «Ты, кажется, с монетой и порочен…» Я отказался, рассказав, что дома любимая не ждёт, но, может, вскоре… Могильник подступал по-боевому: окапывался уж на косогоре.

Ах, до чего ж неосторожна. Ходила подле, пела ó том, что гулять вокруг тревожно: что если сблизится и во варенье сверзится? поплавав, полакомится — и на дно, уснув, уйдёт? причуд и нравов достанет-де варенью ó её пропаже ни единой душе не раскричать вокруг… . Круги сжимались; с Аргентиной уже прощалась, рёв белуг перепевая, Аргентину упрашивала не рыдать, но плакала сама: «Вот сгину в варенье топком…», слово…

В этом годе дерево в лесу ничего не даст. Не принесу пару рюкзаков отменно круглых и огромных яблок. Их на углях ей не запеку. Она «Свари, — скажет, — распрекрасное варенье». — Не сварю. «Я помню сентябри, — скажет, — и твои глаза оленьи, . высланные карточкой: она из посылки с яблоками на девушки коленки выпадала. Ты б отправил…

Как мы живём? Мы искренне живём: мы ходим в щегольские туалеты, они у нас снаружи, нипочём не миновать их. Оперы-балета солисты в них летят, бредёт дебил, начальники дебилов под охраной заходят. И — никто не подавил желания в интимной, даже пряной, на стенке туалета, форме то запечатлеть, что никому другому не выскажешь, заветное, что до изгладывало и — ввело в истому, как только человечек над очком навис, излилось, ну и слава богу. И я, дебил, бывал в нём, хохломском, расписанном, клозете, понемногу учась читать, писать, у буквы «ё» отыскивать немыслимые смыслы, влюбляться в человека и своё печатною кириллицей осклизло — от слёз — писать: Я КАТЮ ПОЛЮБИЛ, лишь только увидал: ПРИВЕТ Я КАТЯ. О, письменность, о, чтение, дебил, я захлебнулся вами, как вы кстати.

То не типический дебил, ногой стуча, идёт ловить с мадам в леса-с-полями щеглов на пирожки, то горяча классична поступь Красной с кобелями, не разбрелась бы только, армии: кирза и траки топчут улицы, как самок, но ни детей, дерущих голоса, ни пóлнящихся яйцами панамок (выходит, ни пашотов, ни шакшук) не будет после топчущейся Красной: законные, бастарды, под каблук «ура» орущей Красной валом, расой попав, полягут, и́наче — никак не захватить пологовий будинок. Стрекозы тошнотворны натощак, щеглы незаменимы для начинок.